Философ остался один. Сначала он зевнул, потом потянулся, потом фукнул
в обе руки и наконец уже обсмотрелся. Посредине стоял черный гроб. Свечи
теплились пред темными образами. Свет от них освещал только иконостас и
слегка середину церкви. Отдаленные углы притвора были закутаны мраком.
Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость; сквозная резьба
его, покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в одном
месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно потемневшие,
глядели как-то мрачно. Философ еще раз обсмотрелся.
— Что ж, — сказал он, — чего тут бояться? Человек прийти сюда не может,
а от мертвецов и выходцев из того света есть у меня молитвы такие, что как
прочитаю, то они меня и пальцем не тронут. Ничего!- повторил он, махнув
рукою, — будем читать!
Подходя к крылосу, увидел он несколько связок свечей.
«Это хорошо, — подумал философ, — нужно осветить всю церковь так, чтобы
видно было, как днем. Эх, жаль, что во храме божием не можно люльки
выкурить!»
И он принялся прилепливать восковые свечи ко всем карнизам, налоям и
образам, не жалея их нимало, и скоро вся церковь наполнилась светом. Вверху
только мрак сделался как будто сильнее, и мрачные образа глядели угрюмей из
старинных резных рам, кое-где сверкавших позолотой. Он подошел ко гробу, с
робостию посмотрел в лицо умершей и не мог не зажмурить, несколько
вздрогнувши, своих глаз.
Такая страшная, сверкающая красота!
Он отворотился и хотел отойти; но по странному любопытству, по
странному поперечивающему себе чувству, не оставляющему человека особенно во
время страха, он не утерпел, уходя, не взглянуть на нее и потом, ощутивши
тот же трепет, взглянул еще раз. В самом деле, резкая красота усопшей
казалась страшною. Может быть, даже она не поразила бы таким паническим
ужасом, если бы была несколько безобразнее. Но в ее чертах ничего не было
тусклого, мутного, умершего. Оно было живо, и философу казалось, как будто
бы она глядит на него закрытыми глазами. Ему даже показалось, как будто
из-под ресницы правого глаза ее покатилась слеза, и когда она остановилась
на щеке, то он различил ясно, что это была капля крови.
Он поспешно отошел к крылосу, развернул книгу и, чтобы более ободрить
себя, начал читать самым громким голосом. Голос его поразил церковные
деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые. Одиноко, без эха, сыпался он
густым басом в совершенно мертвой тишине и казался несколько диким даже
самому чтецу.
«Чего бояться? — думал он между тем сам про себя. — Ведь она не встанет
из своего гроба, потому что побоится божьего слова. Пусть лежит! Да и что я
за козак, когда бы устрашился? Ну, выпил лишнее — оттого и показывается
страшно. А понюхать табаку: эх, добрый табак! Славный табак! Хороший табак!»
Однако же, перелистывая каждую страницу, он посматривал искоса на гроб,
и невольное чувство, казалось, шептало ему: «Вот, вот встанет! вот
поднимется, вот выглянет из гроба!»
Но тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи лили целый потоп
света. Страшна освещенная церковь ночью, с мертвым телом и без души людей!
Возвыся голос, он начал петь на разные голоса, желая заглушить остатки
боязни. Но через каждую минуту обращал глаза свои на гроб, как будто бы
задавая невольный вопрос: «Что, если подымется, если встанет она?»
Но гроб не шелохнулся. Хоть бы какой-нибудь звук, какое-нибудь живое
существо, даже сверчок отозвался в углу! Чуть только слышался легкий треск
какой-нибудь отдаленной свечки или слабый, слегка хлопнувший звук восковой
капли, падавшей на пол.
«Ну, если подымется?..»
Она приподняла голову…
Он дико взглянул и протер глаза. Но она точно уже не лежит, а сидит в
своем гробе. Он отвел глаза свои и опять с ужасом обратил на гроб. Она
встала… идет по церкви с закрытыми глазами, беспрестанно расправляя руки,
как бы желая поймать кого-нибудь.
Она идет прямо к нему. В страхе очертил он около себя круг. С усилием
начал читать молитвы и произносить заклинания, которым научил его один
монах, видевший всю жизнь свою ведьм и нечистых духов.
Она стала почти на самой черте; но видно было, что не имела сил
переступить ее, и вся посинела, как человек, уже несколько дней умерший.
Хома не имел духа взглянуть на нее. Она была страшна. Она ударила зубами в
зубы и открыла мертвые глаза свои. Но, не видя ничего, с бешенством — что
выразило ее задрожавшее лицо — обратилась в другую сторону и, распростерши
руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому. Наконец
остановилась, погрозив пальцем, и легла в свой гроб.